«Детства у меня не было»

Идет сбор материала для третьей книги о спецпереселенцах (раскулаченных, репрессированных) Урала. Если у вас есть чем поделиться, приходите в ЦГБ им. Мамина-Сибиряка к М.А. Демчук. Пятеро серовчан и одна жительница Краснотурьинска уже оставили свои воспоминания для будущей книги. Телефон, по которому можно договориться о предстоящей встрече: 8-950-1942-641.

«Детства у меня не было»

Меня зовут Лилия Карловна Ганеман (жительница Краснотурьинска, - прим. "Глобус"). Я родилась в 1938 году в г. Шатура Московской области. Мой отец Попп Карл Яковлевич работал в Шатуре костыльщиком на железной дороге. В 1938 году в январе его посадили на 10 лет как врага народа. Мама была в это время беременна мной. Я родилась в мае. Мама пошла со мной, грудным ребенком, к тюрьме: показать отцу, что родилась дочь. Потом приехали мамины родители и увезли нас в Саратовскую область. А потом всех немцев выслали - в Сибирь, на Урал, в Казахстан… 
Меня сдали в детский дом в 1943 году. Я помню, когда привезли меня, дети окружили, что-то говорят, а я не понимаю по-русски ничего. Помню, что нас перевозили в эшелонах с одного детского дома в другой. Ночью воспитатели выгружали нас из вагонов, а мы все плачем, грязные… Спали под откосом – ждали, когда придет другой поезд. И опять нас в вагоны по счету толкают... В общем, я в детдоме пробыла 7 лет – с 1943 по 1949, и перебывала в пяти разных детских домах. 
Последний детдом, где я жила, находился в Тюменской области: Юргинский район, село Бушуево. В этом детдоме нас воспитывали строго, как в армии; если провинишься, наказывали – ставили на колени. И проверяли нас: если на платье найдут дырочку, заставляли вокруг детдома пробежать. Строем мы ходили в деревенскую школу. Кормили нас хорошо. Стригли всех (90 человек – и все девочки). При детдоме была своя пекарня, огород, хозяйство. Мы смотрели, как женщины собирали лебеду за забором, и умудрялись им хлеб выносить, хотя нас обыскивали, ничего не разрешали выносить из столовой. И все равно мы хлеб выносили и через забор подавали тетенькам. Я благодарна детдому, воспитателям, учительнице, которую до сих пор помню по имени-отчеству, за то, что они нас воспитали в строгости, честности, трудолюбии. Я никогда не проклинала детский дом, а только благодарю и вспоминаю только хорошее. Несмотря на то, что никто из нас даже не знал, есть ли у нас родители.  
Меня спрашивали про родителей, я говорила: «Вроде мама с папой есть». Мама все-таки меня нашла в 1949 году в сентябре, когда я пошла в 4 класс. Мы сидели смотрели кино, и вдруг подошла воспитательница и мне шепнула в ушко: «Лидочка, мама едет за тобой». Надо было видеть мою реакцию! Я соскочила и закричала на весь зал: «Девчонки, за мной мама едет!!!» Это такая радость была – не рассказать… Хотя я даже не помнила свою маму. Тогда наша нация была под комендатурой, и мама даже не могла лично приехать в детдом. Меня сводили в баню, выдали все необходимое, одели во все новое, накормили и в сопровождении воспитателя, попрощавшись со всеми детьми, я отправилась на станцию. Дети бежали за санями, провожая меня, и плакали. Когда мы приехали на станцию Любино (Тюменская область), нас поселили в Дом приезжих, так как маму должны были привезти в сопровождении коменданта. Мы прожили там несколько дней, а мамы все не было и не было. Я уже начала плакать, что обманули меня, что нет никакой мамы… Однажды вдруг дверь открывается… и стоит в форме, с кобурой на боку мужчина, и говорит: «Кто у нас мамочку ждет?» Воспитательница отвечает: «Мы ждем!» А я говорю: «Вы меня обманываете! Нет у меня мамы!» А он: «Заходите, мамочка!» Я смотрю: зашла высокая полная женщина с большим узлом, узел этот сразу отлетел в сторону, а женщина эта подбежала, меня обняла – и так сильно заплакала… а я ее не знаю! Она меня по-немецки спросила: «Лидочка, ты помнишь меня?» А я говорю: «Мама, я ничего не понимаю, что Вы говорите». Она еще сильнее заплакала, что я свой родной язык забыла.  
Нас повезли в совхоз, где мама жила. Приехали в барак. Тут полдеревни народу собралось посмотреть на меня; все были за маму очень рады, что она нашла дочь. Маме в то время было 31 год. Люди разошлись, и мама начала меня кормить: нарезала черный хлеб. А я говорю: «Мне надо белый хлеб!» И она пошла по деревне искать, кто печет белый хлеб… А потом приходилось ходить на поле и прошлогоднюю картошку рыть, шкурку снимать и лепешки печь. Никакого масла не было. Очень бедно жили. Хорошо, что мама работала дояркой – хоть молока можно было попить. Я вспоминала детдом, как нас кормили хорошо. Мне сразу пришлось дрова таскать из леса в мороз, воду на себе ведрами – 11-летней девочке... Света не было. В бараке окна одинарные; все промерзало насквозь. Приду со школы – надо бежать на дойку, маме помогать, коров чистить, воду носить, полы скоблить. Мама воспитывала очень строго, чтоб дома все было в порядке. Учиться почти не пришлось. 
Мне было 12 лет, когда она родила. Тогда не было никаких декретных; родила дома, в холодном бараке. Я пришла со школы, а у нас врач – уже принял роды. У нас на селе больницы не бывало; больница была на Центральном, в 5 км от нас. И вот мне пришлось нянчиться, потому что мама сразу вышла на работу. Когда мне было учиться? Все на мне: и ребенок, и в лес зимой по дрова с топором и веревкой, по пояс в снегу… Надо порубить, вытащить из леса, связать и перетащить на себе домой; все это порубить, занести в дом, печку затопить. А барак был старый, промерзал насквозь; воды не было, зимой мы таяли снег. Снегу натаскаю в кадушку, потом мы его растаивали на плите и варили еду. Полы были некрашеные, их надо было скоблить косарем, тереть песком, чтоб были белые. Мама держала меня в строгости. Так как она работала дояркой, то уходила в 5 часов утра, а я сидела с ребенком. Надо в школу идти; она к этому времени приходит с утренней дойки, а я ухожу в школу. После школы я возвращаюсь, она снова уходит на работу, а я с ребенком остаюсь. 
Однажды я решила искупать девочку (ей было лет пять, наверное), приготовила ванночку. На плите стоял большой чугунок, и уже кипела вода. Я взяла тряпку, прихватила чугунок, стала поднимать – и весь кипяток опрокинула на себя. Я кричала как резаная, а мама была на работе. Я ошпарила левую руку и ногу. Прибежала мама, а женщины ей говорят: «Давай, пока мы здесь, беги на конюшню, запрягай лошадь и вези ребенка в больницу». А я так кричала от боли… 
Вокруг нас у больницы собрался народ, а врача не оказалось на месте; сказали, что он отдыхает. Кто-то сбегал за ним, а врач говорит: «У меня выходной». Ну, народ взбунтовался; пришлось врачу выйти, злой-презлой, а у меня уже огромный такой пузырь…  Он взял щипцы и как рванул этот пузырь! Оттуда хлынула вода, а я закричала от боли. Он и говорит: «Не ори! Здесь тебе не дом, а больница». Потом уж развл марганцовку густо и давай поливать прямо на рану. Я думала, что от боли на потолке окажусь, но раз кричать нельзя, я терпела. Это издевательство. Потом он полностью забинтовал ногу и велел не разбинтовывать, пока сам не приедет. Мама привезла меня обратно, и я лежала 3 месяца, а врач так и не приехал. Хорошо, бабушка и соседки давай сами мою рану обрабатывать. Уже загноилось все. Сейчас, в наше время, этого врача можно было бы судить, а тогда мы все безграмотные были, всего боялись, все терпели. 
В общем, не было у меня детства, и ласки я не видела. Мама была строгая, только работала; да и сестры на мне. А слово «папа» я никогда не говорила. Когда российские немцы стали уезжать в Германию, в 1992 году мама с моими сестрами тоже уехала. А я осталась в России: у меня дочери в разных местах замужем, я без них не хотела ехать. А в Германии была 5 раз. Но когда не знаешь языка, очень сложно. Сейчас у меня там около 30 двоюродных братьев и сестер. А мне, знать, судьба такая остаться здесь. Все дети и внуки со мной. Трое детей, четверо внуков, четверо правнуков.
Самое главное, я благодарна Богу, что вырастила их честными и трудолюбивыми.