Новости других городов
Серов
10 °C
$92,13
€98,71
Первую часть воспоминаний Василия Дринько читайте по ссылке: https://serovglobus.ru/blogi/portret-pokoleniya/
Выселили практически все национальности, кроме русских, белорусов и евреев.
Пришли рано утром: - Собирайтесь! – Зачитали приказ: как врагов народа, в 24 часа… Хорошо, порядочный человек попался, офицер этот.
Все, что было у нас в Евпатории, конечно, пропало… Мать надела на меня трое штанов, две куртки, одни ботинки я обул на ноги, другую пару она повесила на тесемочке мне на шею… Брата одела. Посуду какую-то пособирала, что успела, сложила в наволочку. Потом нас погрузили в машину, отвезли на вокзал, загнали в «телячьи» вагоны, в которых были понастроены двухъярусные нары и повезли… Куда? Никто не знал. Отца в то время забрали на какие-то работы, его дома не было, когда все это случилось.
На одной из станций остановились два состава, идущие в разных направлениях – наш, неизвестно куда, и другой, на Евпаторию. Вдруг из того, «чужого» состава выскочил какой-то мужчина, поднырнул под вагоны, которые потихоньку уже начали двигаться, рванулся к нашему «телятнику»; сначала в вагон залетел вещмешок, потом протянулись руки, и мужчину втащили внутрь… Оказалось – отец. Он возвращался с работ домой, где нас уже не было. Каким чудом он нас нашел? Дальше мы ехали вместе.
Причина выселения из Крыма одна: мы были в оккупации. Это беда не только Крыма. Все оккупированные области стали «врагами народа». Русские своих, белорусов, грузин и евреев не трогали, а выселяли татар, армян, молдаван, болгар, греков… Никто ничего не знал, Евпатория спала; рано утром всех татар вывезли в товарных вагонах с закрытыми дверями. Евпатория была самым многонациональным городом. Болгар много проживало. По всему Крыму так. Обещали горы золотые на новом месте, вроде как люди едут на 2-3 года работать, потом смогут вернуться в свои дома, и вещи их будут целы, и дома, и «врагами народа» при отправке нас никто не звал… И разговоры в дороге все-таки были с надеждой на возвращение… а отправили людей в шахты Кемеровской области, на Урал лес рубить… До самой Якутии. Когда я служил в армии, мы в вечной мерзлоте находили вертикальные шурфы – могилки, где захоронены эстонцы, латыши… Сталин поступил жестоко, крайне непорядочно, просто геноцид какой-то. Все было, и проклинали, когда поняли, что нас всех обманули, и боялись, что пристрелят. С другой стороны, где было взять людей? А эти, «спецпоселенцы» - ресурс.
В вагонах одна сторона закрыта наглухо, с другой стороны вход перегорожен толстым брусом. Нары сделаны. Женщины с детьми малыми на полу. Младший брат у стенки лежал, потом я, потом мама. Брата Митю какой-то дядька поднял наверх, где было окошко, и как где на станции он увидит кирпичное здание с надписью «Кипяток», кричит: «Мама, мама, типяток!» И все бросались – кто с котелком, кто с кружкой за кипятком, посуды не было… Мама взяла чайник и кружку, бегом за всеми. Толпа собралась у этого кипятка, кто прямо тут же пьет, кто набирает. Кто успел, кто не успел. Состав никого не ждет, а если дают «зеленую улицу», то и не останавливается на станциях.
Долетели мы до станции Лобва. Тут уже ждали телеги; нас погрузили в эти телеги и повезли. Куда? Женщины с детьми плачут, мужики спрашивают у возчиков. «Дальше, на Хлыновку, велено вас везти», – отвечают. Все пешком идут, только вещи в телегах. Первый участок – Шайтанка. Большой поселок, больница даже была. Часть обоза осталась здесь. Следующая остановка – Талица, там еще часть осталась… От Демидова в наших местах остались постройки, шурфы золотоискателей, рудники. Наши шесть телег проследовали дальше. Когда уже проехали Коптяки, меня посадили на телегу. Через болото положена «стланка»: хлысты (стволы), скрепленные меж собой, положены вдоль, а сверху поперек настлан кругляк; дорога тоже еще с демидовских времен. Тряско по стланке ехать… Женщины боком, по лесу обходили болото, подолы загибали. Мужчины штаны закатывают, кто-то в трусах, сняв штаны. Почему-то возчики не давали им идти по стланке. Один раз лошадь поранилась - нога у нее провалилась меж бревен, и я впервые увидел, как возчик мочой рану заливает.
И вот прибыли. Ново-Лялинский район, поселок Хлыновка, Каменский лесопункт. Мы – «спецпереселенцы», «враги народа».
- А ну, покажи-ка свой паспорт!
И тут же спрятал документы в ящик стола, а отцу выдал паспорт спецпереселенца:
- Теперь и ты не вольный.
Отец пробовал возразить:
- Я свободный человек, к семье ехал.
– Поговори у меня! Пристрелю! – прикрикнул комендант. Когда отец стал возмущаться, комендант пригрозил ему оружием и еще сказал, что, хочешь-де в семье остаться, так не рыпайся. Отец заполнил специальный бланк и тоже стал «спецпереселенцем».
- На следующий день на работы, в Ёлве разнарядка.
- А куда детей?
– Не пропадут. Дома будут.
Так и отец стал подневольным и «врагом народа».
У этой истории было продолжение в 1954-м году, после смерти Сталина. Отец писал Ворошилову о несправедливо предъявленных ему и членам его семьи обвинениях. Конечно, эти письма шли через коменданта в Хлыновке, и, конечно, он их тут же уничтожал. Один знакомый (друг отца, Павел Дворянцев, фронтовик) все-таки помог: увез письмо в Свердловск и там отправил с почты. И письмо дошло! Через 3-4 месяца отца вызвали из Хлыновки в Новую Лялю в райком партии, идти пришлось пешком 60 км. Комендант сам оформил ему пропуск. Обратно отец возвращался ни в чем не виноватым перед Советской властью человеком, о чем свидетельствовал документ за личной подписью Ворошилова.
Еще в поезде мама познакомилась с женщиной, которую звали Аня Белая, она ехала с ребеночком одна, немочка, трехлетнюю дочку звали Ирхен. Им дали квартиру на Хлыновке. Как Аня управлялась одна, да еще с ребенком? У нас хоть отец был. Она все говорила: «У меня муж капитан, разведчик, герой. Он за мной приедет». Комендант, видимо, домогался ее. Она не уступала, и он над ней издевался: «Приедет-не приедет, но ты у меня, Белая, будешь лес валить, пока не почернеешь!» В один прекрасный день, вернее, ночь, приезжает муж, Герой Советского Союза, весь в наградах. Никто не знал о его приезде. Утром он явился в комендатуру, пнул дверь сапогом. Комендант выхватил пистолет, капитан ему влепил в морду, оружие отобрал: «Где паспорт Белой? Я приехал за ней! Вот документ! И чтоб телега стояла у дома, я свою семью на телеге до Лобвы повезу! Иначе… Имей в виду: я тебя, тыловая крыса пристрелю, и мне ничего не будет! На тебя слишком много жалоб от людей, и ТАМ мне говорили, что пора тебя менять, потому что ты над людьми издеваешься». Как пес побитый стал комендант, перестал над людьми измываться. Но это было уже потом, позднее.
Спичек не было. Растопку брали: у кого печь задымилась, к тому бежали за угольком. Благо август, холодов нет. Примерно с неделю осваивались на новом месте. Потом отец нашел, где кузня: за километр от Хлыновки, в поселке Ёлва. На этот километр можно было отдаляться от Хлыновки без разрешения комендатуры. Кузнец сварганил для отца железный совок, чтобы можно было горящих углей набирать, и кресало. По первости на нас волками смотрели: «враги», «немцам продались»!.. Даже мы, дети, это ощущали. Местные жители – это высланные в 1930-х годах кулаки. Многие были на войне, здесь у них оставались сыновья. Они собирались компанией и шли бить нас, сыновей «врагов народа». Драки жестокие были.
Сначала нас принимали как «врагов народа», потом люди все-таки поняли, что мы такие же, как они. Нас обманом сюда привезли, так же, как их самих в 30-х сюда загнали после раскулачивания.
Их предводитель Витя Дворянцев был сильный, как битюг, а я больше походил на гончую: такой же тощий, злой и голодный. Но я его всегда побеждал. Потом мы стали лучшими друзьями. (Кстати, это именно его отец помог моему отправить письмо Ворошилову.)
Местные (вольные, коренные жители) жили неплохо, держали коров, лошадей. А мы, спецконтингент, селились в пустующих домах: ни целых окон, ни дверей. Голодно. Сначала по карточкам паек на работающего составлял 200 г, а на иждивенцев не давали совсем ничего. Потом, позднее, норму увеличили: 400 г на работающего и 200 г на иждивенца.
Так было и у остальных, кого привезли сюда вместе с нами. Рядом поселился старый молдаванин с женой, он еле ходил с палкой; у него было две молодые дочки. Потом он с голоду стал опухать и умер. Кладбище находилось за школой, у озера. Дочери положили старика на санки. Он еще успел эти санки сам сделать из досок. На них его и «повезли»: тащили волоком по земле, потому что он умер летом.
Смена климата вышла боком в первую очередь старикам, они быстро поумирали.
А сколько детей-рахитов было! Сам шкет, а живот – во!
Эти же молдаване червивых грибов наберут, едят вместе с червями. Мы тоже голодали. И червивые грибы ели, мама их замачивала, потом сливала эту воду, варила грибы. И крапиву варила. У одного местного коза скинула козленка, он этот козий выкидыш бросил на помойку. В ту же ночь тушку утащили, скорее всего, соседи-молдаване. Грибы ели. Товарищ приходит:
– Есть чего покушать?
– Нет ничего.
– А грибы?
А грибы сушеные хранились под крышей, на чердаке. И мы наелись сухих грибов. Ему ничего, а меня три дня после того рвало: грибы разбухли в желудке… Так плохо мне было только еще один раз, когда отменили карточную систему и появился «вольный» хлеб. Я взял 4 буханки и одну сразу съел – всю, целиком. Как же я мучился! Желудок отвык от такого количества пищи.
Было много побегов. Молодые бежали. Был побег из Кытлыма, где находились политические. Через Каменку, Ёлву, Хлыновку 15 человек бежали. Зашли к нам с огорода. Мама была дома, варила суп. Митя во дворе, я около мамы. Зашел дядька. «Извините, хозяюшка, может, дадите чего-нибудь поесть? Я знаю, что вы бедно живете, но хоть по ложке горячего бы… Мы не воры, мы политические, беглые. Просьба: никому про нас не говорите. Мы идем всё лесом, лесом, а тут увидели дымок, и так к жилью потянуло…» Мама их пригласила, каждому по черпаку в тарелку налила. Все поели. От хлеба отказались, потому что всего и было, что маленький кусочек мама припасла для нас с братом. Вышли… А во дворе был маленький козленок. Митя с ребятами тут же играли. Мы и не подумали, что кто-то может козленка украсть. Спустя короткое время прибежал молодой: «Простите нас! Тут один дурак прихватил козленка вашего с собой. Вы нас встретили по-человечески, а он, сволочь… Но он свое уже заработал, получил». Если бы кто-то увидел, мать посадили бы. Мама была добрая. Ее и уважали все.
Постепенно отношение к нам, спецпереселенцам, изменилось. Люди были дружные, потому что все одним миром мазаны, все «враги народа». Были в оккупации, никто немцам не прислуживал, но всех загнали на рубку леса. Помогали друг другу, выручали друг друга.
Говорили дома только на болгарском.
На работы ходили за 3 км. Мать работала на лесосеке сучкорубом, отец возил бревна из леса на лошади. Русские наши лошадки мелковаты. Лес-то какой стоял, вековой. (Позднее я работал с финнами на деревообрабатывающем предприятии, и они говорили: «Вы, русские, глупые. Мы у вас покупаем лес, облагораживаем, делаем из него мебель и посылаем вам в 10 раз дороже. А вы сами не можете, что ли?») Пригнали к нам финских лошадей, сытых, сильных, здоровых. Только лошадей этих довели очень быстро, потому их нужно было хорошо кормить, а овес воровали по-страшному… Лошадям положен рацион – овес, сено, чтобы лошадь была сильной. Овес растаскали, варили его ели, некоторые даже с шелухой. Лошади отощали, хребты высотой с ладонь торчали из спины, так что верхом сесть было невозможно, не то что бревна таскать из леса. Этих загнали, прислали трофейных немецких арденнов-тяжеловозов с альпийских лугов; они такие огромные, что у коня на спине можно лежать развалясь, как на диване... И этих тоже угробили на вывозке бревен из леса.
Потом газогенераторные автомашины ЗИС-5 появились. Я к тому времени уже подрос. Мы, четверо пацанов, помогали: мужики березу пилят, а мы чурочки складываем высокой пирамидой – на просушку. Потом этими сухими чурками газогенераторный бункер автомашины набивали.
Деревья в лесу были огромные. Комель в одиночку сдвинуть невозможно, Приходилось звать на помощь. Немного приподнимут, возница лошадь назад сдает, чтобы комель на сани лег, а потом лошадь напрягается, тащит ствол на площадку, откуда уже с мачты идет погрузка. На дороге, ведущей из леса, глубокая, сантиметров 30, колея посредине, ее специально поливали водой, замораживали на ночь, чтобы полоз лучше скользил. Пробовали лошадьми таскать, одну лошадь покалечили, стали тянуть газогенераторной машиной, трехтонным грузовиком ЗИС-5. Нижний склад у реки, потом по воде сплавляли.
В 3 км от Каменки поселочек, там всего 4 или 5 домов, столько же учеников. Молоденькая учительница пошла туда, а ее стала преследовать стая волков. Она увидела на пути копну сена, достала спички, зажгла… Пока сено горело, волки ее окружили, но не подходили. Она поняла, что волки ее съедят, как только копна сгорит. Она взяла из тетрадки лист, написала: «Я вышла во столько-то. Волки меня догнали». Все описала, потом сняла валенок и под стельку засунула эту записку. Когда все отгорело, волки растерзали эту девушку, одни кости остались. Когда поехали ее искать, нашли в валенке этот листок. Вот такой случай был.
Медведь в Ёлве летом хотел забраться к корове, корова рога наставила и не пустила его в конюшню, тогда он начал трясти и царапать угол постройки. Корова с перепугу вышибла калитку и махнула поверх изгороди из жердей, побежала по улице в горку, медведь за ней. Корова замычала, теленок тоже выскочил и побежал за медведем. Хозяин проснулся, выскочил в кальсонах, глядит – жерди валяются, коровы нет. Он бегом вдогонку. Луна светит, видно хорошо. Медведь по лесу может лошадь обогнать, а если за что-то зацепится, то кого угодно свалит с ног; он корову свалил. Хозяин за ухо ее тянет, а понизу белый туман стелется, и вдруг мужик замечает, что на корове медведь сидит… Он заорал, отскочил, а тут теленок подбегает. Медведь схватил теленка, корова вскочила – и бежать в сторону дома, хозяин за коровой побежал, а медведь на теленке сидит. Корове он ухо оторвал, съел. На деревне мужики с ружьями – и ни один не вышел, побоялись. Потом старик-охотник выстрелил в воздух, медведь бросил теленка и кинулся по дороге вниз, мимо домов; тут его ранил сосед, дядя Вася Лепетан. Медведь развернулся к нему, прыгнул, перевалился через забор, упал и покатился… Дядя Вася так перепугался, что бросился домой, двери на все крючки закрыл; мужики потом над ним смеялись. А медведь поднялся, опять через забор перелез и подался в сторону леса. Дядя Вася выскочил из дому, выпалил вдогонку… На другой день трое охотников пошли по следу искать раненого медведя, но так и не нашли. Корова осталась без уха, но живая, и теленок остался жив, медведь не успел его задавить, напугался выстрелов.
Другой охотник без ружья остался из-за медведя. Он привык ходить в лес один; шел как-то, опустив голову (была у него такая привычка), двустволка за плечом; вдруг кто-то как дернул за ствол… Охотник бросился бежать, отмахал два километра, прибежал домой весь белый, без ружья. На следующий день оно нашлось в лесу, вдребезги разбитое о ствол сосны. Медведь! Никогда еще такого не случалось!
Пока родители на работе, у меня одна обязанность – смотреть за Митей. Ему было 4 года. Листвянка начинает пускать почки, мы идем в лес. Теребишь, жуешь кислинку эту, почки клевера жевали, ножом наковыряешь смолы с листвянки – тоже жуешь, жуешь, получается чистая жвачка! Сначала брату сделаешь, потом себе.
Когда в 9 лет пошел в 1 класс, стыдно было перед людьми: штаны разноцветные, заплата на заплате.
В Хлыновке я отучился первые 4 класса. В 3 классе мы, дети, изучали винтовку, противопехотную гранату. Учительница была милая, хорошая девушка. Замуж так и не вышла. Женщин после войны осталось много, а мужчин мало. Да и учеников – по пальцам сосчитать. В одной комнате сразу несколько классов занимались одновременно. Я много читал, всю школьную библиотеку знал вдоль и поперек. Признаюсь, был у меня один недостаток: каждую книгу я «помечал» надписью: «Эту книгу читал Дринько Василий Павлович». Только так и не иначе. Уж и ругали меня за это! А какими каракулями писал… На диктантах, изложениях, сочинениях всегда стояло «содержание – 5, каллиграфия – 2, общая оценка – 3».
В пионеры меня и таких, как я, конечно, не принимали (как позднее не принимали в высшие учебные заведения). И мы лазили, заглядывали в окна школы, смотрели, как идут сборы, как пионеры песни поют…
Родителям давали спецодежду, рабочие фуфайки. Пуговиц нет, а застегиваются фуфайки на такие маленькие деревянные рулончики, которые продеваются в петли. Мы с братом спали на этих фуфайках. Две кровати с сетками, на них положены доски, а на доски одежда. Бесплатно выдавали лапти – взрослые все ходили на работу в лаптях. И мне принесли детские лапти. В них с горки хорошо кататься.
Новое меняли (городскую одежду все равно носить было негде) на еду. Мамино городское новое пальто отец унес за 10 км в Каменку и сменял на 3 ведра картошки. Весна скоро, сажать надо будет. Идет с картошкой, и видит – медведица, медвежонок залез на сосну, а мать рядом на дороге. Медведи до 2 лет лазят по деревьям, потом делаются слишком тяжелыми. Отцу повезло. Он идет по правому краю дороги, медведица слева, рычит. Отец рассказывал: «Я иду, думаю: у меня за своих детей душа болит, у нее за своих… Как Бог даст, так и будет». Наклонил голову, шел, шел… и миновал их. Если бы медвежонок за отцом увязался, медведица бы отца порвала. Но пришел невредимый и с картошкой.
Картошку сажали – вырезали по глазку, садили, и ничего, росла. Я помогал копать. Иногда весной попадались старые клубни. Это была замечательная находка. Мы бежали за щепочками, разжигали плиту, эту картошку поджаривали с двух сторон на плите без соли, без всего. Кусали с разных концов: «Вот, Митя, смотри: это – колбаса, а это – хлеб. Ты не перепутай. Сначала «хлеб» откуси - побольше, а потом «колбасу» - поменьше». И мы съедали эти картошины вдвоем. «Вася, я еще кушать хочу. Пойдем еще копать». Ну, когда найдем, когда нет.
Освещение было лучинами, отец приносил поленья, мы щепали из смолистых поленьев тонкие лучины и жгли. Спать ложились рано. Потом купили пятилинейную керосиновую лампу: зажигаешь фитиль, сверху надеваешь стекло. Потом более мощную, семилинейную. Я при ней читал ночью. Мама: «Вася, Вася!» А я ничего не слышу. «Сожгу все твои книги!» Я уходил в библиотеку, читал запоем. Помню «Мои университеты» Горького. Издание 189… года. А я сначала не понял даже, когда прочитал про «развлечения» молодежи, описанные Горьким… Кстати, когда я уже служил в армии, мы 2 недели плыли на пароходе по Лене, и я увидел у одной старушки на палубе 3 класса книгу Пушкина, старинное издание. Я ходил, ходил мимо нее, заглядывал. «Молодой человек, я не думаю, что Вы в меня влюбились. Наверно, Вас заинтересовал томик Пушкина». - «Да, Вы правы. Может, дадите почитать на одну ночь?» - «Нет, на ночь не дам. Но я с утра здесь отдыхаю на палубе, загораю. Пожалуйста, садитесь рядом и читайте». И я как присел… Там совсем не то, что мы на уроках учили. Память у меня была хорошая, и я много чего наизусть выучил.
Что касается властей… Комендант подпишет разрешение, если нужно по своим делам в другой поселок, только тогда можно куда-то выехать. Отец в первый раз меня повез устраивать в пятый класс, на квартиру меня надо было определить. Дальше уж я сам. В 5 класс надо было ехать учиться за 20 км, только с разрешения коменданта. Правда, это не запрещали. Я отмечался у коменданта, бежал 20 км до поселка Шайтанка, там тоже отмечался. Там в комендантах был капитан, все сидел качался в кресле-качалке, лениво так, глаза приоткроет… Мы ходили вдвоем с парнишкой, он чуть постарше, все глазами шарил в поисках камня, говорил: «Как он глаза закроет, я ему камнем в лоб дам, и мы быстро убежим!» - «Ты что, с ума сошел! Тебе-то хорошо, у тебя отца нет, а моего сразу на 10 лет посадят!» Такая вот детская логика: хорошо, что отца нет!
Хозяину или хозяйке принесешь деньги, возьмут на квартиру. Кто-то кормил, кто-то нет. Немцы – кормили. А гагаузы, русские или другой кто… «Пост великий, Вася!» - одна заявила. - «Нельзя много кушать!» Сварит кисель, подаст на мелкой тарелке и кусочек хлеба, а что это пацану? А другая бабушка, Криворучко: «Пойдем, Вася, ко мне зайдем». Я зашел. Она мне дает пол-литровую кружку молока и большой ломоть хлеба (у них еще с 30-х годов коровы были): «Кушай!» Я говорю: «Бабушка, так ведь пост великий сейчас! Нельзя! Грех ведь!» - «Кушай, сынок, кушай. Пусть грех на мне будет»... Она очень верующая была. Они воровски, чтобы комендант не узнал, собирались тайно, молились. «Только, сынок, смотри, никому не рассказывай». Как-то взрослые мне доверяли. Мужики собрали небольшой приемник, слушали «Голос Америки». Никого из пацанов не пускали, меня пускали. Но я, как Штирлиц, никогда никому ничего не говорил, не выдавал: не видел, не знаю.
Витька, с которым мы раньше все время «воевали», потом стал моим лучшим другом (это его отец передал от моего письмо для Ворошилова). Он меня подкармливал: то картошку вареную украдет дома, то кусок хлеба. Мать у него жадная была. Здоровая такая бабища. Я за угол сарая спрячусь, а он мне что-нибудь принесет съестное. Один раз мать его засекла нас и давай на него орать: «Нищим тут таскать будешь! Самим жрать нечего!» А сами корову держали, и все у них было. А отец Витькин один раз меня накормил. Я пришел к Вите, а его дома не случилось. А дядя Паша как раз кушать сел. «Садись со мной, поешь!» - «Да ну, спасибо, дядя Паша, неудобно!» - «Садись, Васька, садись, сынок!» И он мне картошки этой наложил, кружку молока, хлеб… «Ешь, Васька, ешь! Я знаю, что голодаешь!» И я наелся! Пришел Витя: «Пойдем поиграем!» Я с ним на улицу вышел, лег на траву, руки раскинул… «Не могу, Витя!»
В 1946-м у нас уже появились 4 козы. Я пацан, мне было интересно верхом ездить на них. На водопой к колодцу водил, поил из ведра, а назад ехал верхом. Соседка сказала маме. «Вася, ты же спину козе сломаешь!» - «Не сломаю! Я сажусь, как на лошадь». – «Бессовестный! Как тебе не стыдно! Она же кормилица наша!» Мама коз доила и зимой замораживала молоко в металлической чашке, копила на весну. Сами голодали, но… Мама завернет в тряпочку этот молочный ледяной круг и посылает меня к Анне: «Сходи, унеси, она хуже нас живет». Та меня обняла, рыдает…
Последнее сынам своим несла.
Растила, мучилась, недоедала,
Но нежной, ласковой была.
Сын Вася – 14 лет.
Конец войны у нас всех был связан еще и с ожиданием перемен к лучшему в бытовом смысле. Как мы радовались каждой добавке к пайку, снижению цен на продукты (а оно было, пусть и не намного), увеличению ассортимента в магазине (он был единственный на два поселка). Как правило, это случалось 1 апреля. Мы всегда, все время ждали улучшения жизни – и оно было.
Мама была очень добрая. Ей было около 40 лет, может, 41, когда мы попали на Урал. Умерла она в 76 лет.
Отец потом ездил домой, в Крым. Ездил дядя Степа, старший брат отца. Он работал механиком в Пермской области. Там жил родственник, двоюродный брат отца, фронтовик, герой. У нас в роду вообще все перепутано. Младший брат отца, инвалид, прекрасно знал немецкий язык, когда пришли немцы, обрадовались, что есть переводчик, так его с собой и таскали. После войны сидят братья за столом, разговаривают; как по стопке выпьют, так старший младшего за грудки хватает: «Недобиток!» - аж трясло его: «Почему ты на немцев работал?» Отец кулаком как стукнет по столу!..
А в учебе… В школе меня даже в пионеры не приняли. Я учился хорошо. Ребята за бараками в футбол гоняют: «Васька, пошли!» Нет, я за учебниками сижу. Вечером пионерские сборы, а мы лазим под окнами: я и такие же, как я, «враги народа». Я сунулся в УПИ. Но… «за наличием компрометирующего материала принять не можем». Такое зло меня взяло: да какой же я враг?! Почему мне не дают никуда идти учиться?
Сначала из Крыма выселили всех татар, потому что они были лояльны к Германии, существовали даже татарские батальоны, воевавшие на стороне немцев. Ночью прошли по городу с облавой, загрузили всех в вагоны и увезли. А чуть позже, летом сорок четвертого, настала очередь болгар. Нас.
Выселили практически все национальности, кроме русских, белорусов и евреев.Пришли рано утром: - Собирайтесь! – Зачитали приказ: как врагов народа, в 24 часа… Хорошо, порядочный человек попался, офицер этот.
Все, что было у нас в Евпатории, конечно, пропало… Мать надела на меня трое штанов, две куртки, одни ботинки я обул на ноги, другую пару она повесила на тесемочке мне на шею… Брата одела. Посуду какую-то пособирала, что успела, сложила в наволочку. Потом нас погрузили в машину, отвезли на вокзал, загнали в «телячьи» вагоны, в которых были понастроены двухъярусные нары и повезли… Куда? Никто не знал. Отца в то время забрали на какие-то работы, его дома не было, когда все это случилось.
На одной из станций остановились два состава, идущие в разных направлениях – наш, неизвестно куда, и другой, на Евпаторию. Вдруг из того, «чужого» состава выскочил какой-то мужчина, поднырнул под вагоны, которые потихоньку уже начали двигаться, рванулся к нашему «телятнику»; сначала в вагон залетел вещмешок, потом протянулись руки, и мужчину втащили внутрь… Оказалось – отец. Он возвращался с работ домой, где нас уже не было. Каким чудом он нас нашел? Дальше мы ехали вместе.
Причина выселения из Крыма одна: мы были в оккупации. Это беда не только Крыма. Все оккупированные области стали «врагами народа». Русские своих, белорусов, грузин и евреев не трогали, а выселяли татар, армян, молдаван, болгар, греков… Никто ничего не знал, Евпатория спала; рано утром всех татар вывезли в товарных вагонах с закрытыми дверями. Евпатория была самым многонациональным городом. Болгар много проживало. По всему Крыму так. Обещали горы золотые на новом месте, вроде как люди едут на 2-3 года работать, потом смогут вернуться в свои дома, и вещи их будут целы, и дома, и «врагами народа» при отправке нас никто не звал… И разговоры в дороге все-таки были с надеждой на возвращение… а отправили людей в шахты Кемеровской области, на Урал лес рубить… До самой Якутии. Когда я служил в армии, мы в вечной мерзлоте находили вертикальные шурфы – могилки, где захоронены эстонцы, латыши… Сталин поступил жестоко, крайне непорядочно, просто геноцид какой-то. Все было, и проклинали, когда поняли, что нас всех обманули, и боялись, что пристрелят. С другой стороны, где было взять людей? А эти, «спецпоселенцы» - ресурс.
В вагонах одна сторона закрыта наглухо, с другой стороны вход перегорожен толстым брусом. Нары сделаны. Женщины с детьми малыми на полу. Младший брат у стенки лежал, потом я, потом мама. Брата Митю какой-то дядька поднял наверх, где было окошко, и как где на станции он увидит кирпичное здание с надписью «Кипяток», кричит: «Мама, мама, типяток!» И все бросались – кто с котелком, кто с кружкой за кипятком, посуды не было… Мама взяла чайник и кружку, бегом за всеми. Толпа собралась у этого кипятка, кто прямо тут же пьет, кто набирает. Кто успел, кто не успел. Состав никого не ждет, а если дают «зеленую улицу», то и не останавливается на станциях.
Долетели мы до станции Лобва. Тут уже ждали телеги; нас погрузили в эти телеги и повезли. Куда? Женщины с детьми плачут, мужики спрашивают у возчиков. «Дальше, на Хлыновку, велено вас везти», – отвечают. Все пешком идут, только вещи в телегах. Первый участок – Шайтанка. Большой поселок, больница даже была. Часть обоза осталась здесь. Следующая остановка – Талица, там еще часть осталась… От Демидова в наших местах остались постройки, шурфы золотоискателей, рудники. Наши шесть телег проследовали дальше. Когда уже проехали Коптяки, меня посадили на телегу. Через болото положена «стланка»: хлысты (стволы), скрепленные меж собой, положены вдоль, а сверху поперек настлан кругляк; дорога тоже еще с демидовских времен. Тряско по стланке ехать… Женщины боком, по лесу обходили болото, подолы загибали. Мужчины штаны закатывают, кто-то в трусах, сняв штаны. Почему-то возчики не давали им идти по стланке. Один раз лошадь поранилась - нога у нее провалилась меж бревен, и я впервые увидел, как возчик мочой рану заливает.
И вот прибыли. Ново-Лялинский район, поселок Хлыновка, Каменский лесопункт. Мы – «спецпереселенцы», «враги народа».
Обустройство на новом месте
Сначала, когда мы только заехали… Стекол в окнах нет, только двери закрываются в доме. Кое-как переночевали. На другой день надо было явиться в комендатуру. Комендант взял паспорт у матери, поставил отметку «спецпереселенец», а у отца паспорт забрал обманом. Отец оставался как бы сам по себе, вольный человек, паспорта его никто не лишал... до поры до времени. А в Хлыновке комендант сказал:- А ну, покажи-ка свой паспорт!
И тут же спрятал документы в ящик стола, а отцу выдал паспорт спецпереселенца:
- Теперь и ты не вольный.
Отец пробовал возразить:
- Я свободный человек, к семье ехал.
– Поговори у меня! Пристрелю! – прикрикнул комендант. Когда отец стал возмущаться, комендант пригрозил ему оружием и еще сказал, что, хочешь-де в семье остаться, так не рыпайся. Отец заполнил специальный бланк и тоже стал «спецпереселенцем».
- На следующий день на работы, в Ёлве разнарядка.
- А куда детей?
– Не пропадут. Дома будут.
Так и отец стал подневольным и «врагом народа».
У этой истории было продолжение в 1954-м году, после смерти Сталина. Отец писал Ворошилову о несправедливо предъявленных ему и членам его семьи обвинениях. Конечно, эти письма шли через коменданта в Хлыновке, и, конечно, он их тут же уничтожал. Один знакомый (друг отца, Павел Дворянцев, фронтовик) все-таки помог: увез письмо в Свердловск и там отправил с почты. И письмо дошло! Через 3-4 месяца отца вызвали из Хлыновки в Новую Лялю в райком партии, идти пришлось пешком 60 км. Комендант сам оформил ему пропуск. Обратно отец возвращался ни в чем не виноватым перед Советской властью человеком, о чем свидетельствовал документ за личной подписью Ворошилова.
Еще в поезде мама познакомилась с женщиной, которую звали Аня Белая, она ехала с ребеночком одна, немочка, трехлетнюю дочку звали Ирхен. Им дали квартиру на Хлыновке. Как Аня управлялась одна, да еще с ребенком? У нас хоть отец был. Она все говорила: «У меня муж капитан, разведчик, герой. Он за мной приедет». Комендант, видимо, домогался ее. Она не уступала, и он над ней издевался: «Приедет-не приедет, но ты у меня, Белая, будешь лес валить, пока не почернеешь!» В один прекрасный день, вернее, ночь, приезжает муж, Герой Советского Союза, весь в наградах. Никто не знал о его приезде. Утром он явился в комендатуру, пнул дверь сапогом. Комендант выхватил пистолет, капитан ему влепил в морду, оружие отобрал: «Где паспорт Белой? Я приехал за ней! Вот документ! И чтоб телега стояла у дома, я свою семью на телеге до Лобвы повезу! Иначе… Имей в виду: я тебя, тыловая крыса пристрелю, и мне ничего не будет! На тебя слишком много жалоб от людей, и ТАМ мне говорили, что пора тебя менять, потому что ты над людьми издеваешься». Как пес побитый стал комендант, перестал над людьми измываться. Но это было уже потом, позднее.
Спичек не было. Растопку брали: у кого печь задымилась, к тому бежали за угольком. Благо август, холодов нет. Примерно с неделю осваивались на новом месте. Потом отец нашел, где кузня: за километр от Хлыновки, в поселке Ёлва. На этот километр можно было отдаляться от Хлыновки без разрешения комендатуры. Кузнец сварганил для отца железный совок, чтобы можно было горящих углей набирать, и кресало. По первости на нас волками смотрели: «враги», «немцам продались»!.. Даже мы, дети, это ощущали. Местные жители – это высланные в 1930-х годах кулаки. Многие были на войне, здесь у них оставались сыновья. Они собирались компанией и шли бить нас, сыновей «врагов народа». Драки жестокие были.
Сначала нас принимали как «врагов народа», потом люди все-таки поняли, что мы такие же, как они. Нас обманом сюда привезли, так же, как их самих в 30-х сюда загнали после раскулачивания.
Впечатления детства
Что я помню о своем уральском детстве? Помню, как нас дразнили, как с Ёлвы (деревня в километре от Хлыновки) приходили ватагой пацаны - бить «врагов народа». Я был начитанный мальчик и предлагал решать наши ссоры «по-книжному»: чтобы сходились в поединке предводители, а не ватага на ватагу.Их предводитель Витя Дворянцев был сильный, как битюг, а я больше походил на гончую: такой же тощий, злой и голодный. Но я его всегда побеждал. Потом мы стали лучшими друзьями. (Кстати, это именно его отец помог моему отправить письмо Ворошилову.)
Местные (вольные, коренные жители) жили неплохо, держали коров, лошадей. А мы, спецконтингент, селились в пустующих домах: ни целых окон, ни дверей. Голодно. Сначала по карточкам паек на работающего составлял 200 г, а на иждивенцев не давали совсем ничего. Потом, позднее, норму увеличили: 400 г на работающего и 200 г на иждивенца.
Так было и у остальных, кого привезли сюда вместе с нами. Рядом поселился старый молдаванин с женой, он еле ходил с палкой; у него было две молодые дочки. Потом он с голоду стал опухать и умер. Кладбище находилось за школой, у озера. Дочери положили старика на санки. Он еще успел эти санки сам сделать из досок. На них его и «повезли»: тащили волоком по земле, потому что он умер летом.
Смена климата вышла боком в первую очередь старикам, они быстро поумирали.
А сколько детей-рахитов было! Сам шкет, а живот – во!
Эти же молдаване червивых грибов наберут, едят вместе с червями. Мы тоже голодали. И червивые грибы ели, мама их замачивала, потом сливала эту воду, варила грибы. И крапиву варила. У одного местного коза скинула козленка, он этот козий выкидыш бросил на помойку. В ту же ночь тушку утащили, скорее всего, соседи-молдаване. Грибы ели. Товарищ приходит:
– Есть чего покушать?
– Нет ничего.
– А грибы?
А грибы сушеные хранились под крышей, на чердаке. И мы наелись сухих грибов. Ему ничего, а меня три дня после того рвало: грибы разбухли в желудке… Так плохо мне было только еще один раз, когда отменили карточную систему и появился «вольный» хлеб. Я взял 4 буханки и одну сразу съел – всю, целиком. Как же я мучился! Желудок отвык от такого количества пищи.
Было много побегов. Молодые бежали. Был побег из Кытлыма, где находились политические. Через Каменку, Ёлву, Хлыновку 15 человек бежали. Зашли к нам с огорода. Мама была дома, варила суп. Митя во дворе, я около мамы. Зашел дядька. «Извините, хозяюшка, может, дадите чего-нибудь поесть? Я знаю, что вы бедно живете, но хоть по ложке горячего бы… Мы не воры, мы политические, беглые. Просьба: никому про нас не говорите. Мы идем всё лесом, лесом, а тут увидели дымок, и так к жилью потянуло…» Мама их пригласила, каждому по черпаку в тарелку налила. Все поели. От хлеба отказались, потому что всего и было, что маленький кусочек мама припасла для нас с братом. Вышли… А во дворе был маленький козленок. Митя с ребятами тут же играли. Мы и не подумали, что кто-то может козленка украсть. Спустя короткое время прибежал молодой: «Простите нас! Тут один дурак прихватил козленка вашего с собой. Вы нас встретили по-человечески, а он, сволочь… Но он свое уже заработал, получил». Если бы кто-то увидел, мать посадили бы. Мама была добрая. Ее и уважали все.
Постепенно отношение к нам, спецпереселенцам, изменилось. Люди были дружные, потому что все одним миром мазаны, все «враги народа». Были в оккупации, никто немцам не прислуживал, но всех загнали на рубку леса. Помогали друг другу, выручали друг друга.
Говорили дома только на болгарском.
На работы ходили за 3 км. Мать работала на лесосеке сучкорубом, отец возил бревна из леса на лошади. Русские наши лошадки мелковаты. Лес-то какой стоял, вековой. (Позднее я работал с финнами на деревообрабатывающем предприятии, и они говорили: «Вы, русские, глупые. Мы у вас покупаем лес, облагораживаем, делаем из него мебель и посылаем вам в 10 раз дороже. А вы сами не можете, что ли?») Пригнали к нам финских лошадей, сытых, сильных, здоровых. Только лошадей этих довели очень быстро, потому их нужно было хорошо кормить, а овес воровали по-страшному… Лошадям положен рацион – овес, сено, чтобы лошадь была сильной. Овес растаскали, варили его ели, некоторые даже с шелухой. Лошади отощали, хребты высотой с ладонь торчали из спины, так что верхом сесть было невозможно, не то что бревна таскать из леса. Этих загнали, прислали трофейных немецких арденнов-тяжеловозов с альпийских лугов; они такие огромные, что у коня на спине можно лежать развалясь, как на диване... И этих тоже угробили на вывозке бревен из леса.
Потом газогенераторные автомашины ЗИС-5 появились. Я к тому времени уже подрос. Мы, четверо пацанов, помогали: мужики березу пилят, а мы чурочки складываем высокой пирамидой – на просушку. Потом этими сухими чурками газогенераторный бункер автомашины набивали.
Деревья в лесу были огромные. Комель в одиночку сдвинуть невозможно, Приходилось звать на помощь. Немного приподнимут, возница лошадь назад сдает, чтобы комель на сани лег, а потом лошадь напрягается, тащит ствол на площадку, откуда уже с мачты идет погрузка. На дороге, ведущей из леса, глубокая, сантиметров 30, колея посредине, ее специально поливали водой, замораживали на ночь, чтобы полоз лучше скользил. Пробовали лошадьми таскать, одну лошадь покалечили, стали тянуть газогенераторной машиной, трехтонным грузовиком ЗИС-5. Нижний склад у реки, потом по воде сплавляли.
Как переживали зимы?..
У волков ночью глаза красные. В окно смотрим, луна светит, и идут волки по поселку: волчица, за ней семь волков. Она как сядет, завоет – от ее воя мурашки бегут. Мама съежится вся, отец ее обнимет, мы с братом вцепимся в родителей… Волки повыли, повыли и пошли дальше – на Ройку (речка) и в лес. Особенно по первости страшно было.В 3 км от Каменки поселочек, там всего 4 или 5 домов, столько же учеников. Молоденькая учительница пошла туда, а ее стала преследовать стая волков. Она увидела на пути копну сена, достала спички, зажгла… Пока сено горело, волки ее окружили, но не подходили. Она поняла, что волки ее съедят, как только копна сгорит. Она взяла из тетрадки лист, написала: «Я вышла во столько-то. Волки меня догнали». Все описала, потом сняла валенок и под стельку засунула эту записку. Когда все отгорело, волки растерзали эту девушку, одни кости остались. Когда поехали ее искать, нашли в валенке этот листок. Вот такой случай был.
Медведь в Ёлве летом хотел забраться к корове, корова рога наставила и не пустила его в конюшню, тогда он начал трясти и царапать угол постройки. Корова с перепугу вышибла калитку и махнула поверх изгороди из жердей, побежала по улице в горку, медведь за ней. Корова замычала, теленок тоже выскочил и побежал за медведем. Хозяин проснулся, выскочил в кальсонах, глядит – жерди валяются, коровы нет. Он бегом вдогонку. Луна светит, видно хорошо. Медведь по лесу может лошадь обогнать, а если за что-то зацепится, то кого угодно свалит с ног; он корову свалил. Хозяин за ухо ее тянет, а понизу белый туман стелется, и вдруг мужик замечает, что на корове медведь сидит… Он заорал, отскочил, а тут теленок подбегает. Медведь схватил теленка, корова вскочила – и бежать в сторону дома, хозяин за коровой побежал, а медведь на теленке сидит. Корове он ухо оторвал, съел. На деревне мужики с ружьями – и ни один не вышел, побоялись. Потом старик-охотник выстрелил в воздух, медведь бросил теленка и кинулся по дороге вниз, мимо домов; тут его ранил сосед, дядя Вася Лепетан. Медведь развернулся к нему, прыгнул, перевалился через забор, упал и покатился… Дядя Вася так перепугался, что бросился домой, двери на все крючки закрыл; мужики потом над ним смеялись. А медведь поднялся, опять через забор перелез и подался в сторону леса. Дядя Вася выскочил из дому, выпалил вдогонку… На другой день трое охотников пошли по следу искать раненого медведя, но так и не нашли. Корова осталась без уха, но живая, и теленок остался жив, медведь не успел его задавить, напугался выстрелов.
Другой охотник без ружья остался из-за медведя. Он привык ходить в лес один; шел как-то, опустив голову (была у него такая привычка), двустволка за плечом; вдруг кто-то как дернул за ствол… Охотник бросился бежать, отмахал два километра, прибежал домой весь белый, без ружья. На следующий день оно нашлось в лесу, вдребезги разбитое о ствол сосны. Медведь! Никогда еще такого не случалось!
Пока родители на работе, у меня одна обязанность – смотреть за Митей. Ему было 4 года. Листвянка начинает пускать почки, мы идем в лес. Теребишь, жуешь кислинку эту, почки клевера жевали, ножом наковыряешь смолы с листвянки – тоже жуешь, жуешь, получается чистая жвачка! Сначала брату сделаешь, потом себе.
Когда в 9 лет пошел в 1 класс, стыдно было перед людьми: штаны разноцветные, заплата на заплате.
В Хлыновке я отучился первые 4 класса. В 3 классе мы, дети, изучали винтовку, противопехотную гранату. Учительница была милая, хорошая девушка. Замуж так и не вышла. Женщин после войны осталось много, а мужчин мало. Да и учеников – по пальцам сосчитать. В одной комнате сразу несколько классов занимались одновременно. Я много читал, всю школьную библиотеку знал вдоль и поперек. Признаюсь, был у меня один недостаток: каждую книгу я «помечал» надписью: «Эту книгу читал Дринько Василий Павлович». Только так и не иначе. Уж и ругали меня за это! А какими каракулями писал… На диктантах, изложениях, сочинениях всегда стояло «содержание – 5, каллиграфия – 2, общая оценка – 3».
В пионеры меня и таких, как я, конечно, не принимали (как позднее не принимали в высшие учебные заведения). И мы лазили, заглядывали в окна школы, смотрели, как идут сборы, как пионеры песни поют…
Родителям давали спецодежду, рабочие фуфайки. Пуговиц нет, а застегиваются фуфайки на такие маленькие деревянные рулончики, которые продеваются в петли. Мы с братом спали на этих фуфайках. Две кровати с сетками, на них положены доски, а на доски одежда. Бесплатно выдавали лапти – взрослые все ходили на работу в лаптях. И мне принесли детские лапти. В них с горки хорошо кататься.
Новое меняли (городскую одежду все равно носить было негде) на еду. Мамино городское новое пальто отец унес за 10 км в Каменку и сменял на 3 ведра картошки. Весна скоро, сажать надо будет. Идет с картошкой, и видит – медведица, медвежонок залез на сосну, а мать рядом на дороге. Медведи до 2 лет лазят по деревьям, потом делаются слишком тяжелыми. Отцу повезло. Он идет по правому краю дороги, медведица слева, рычит. Отец рассказывал: «Я иду, думаю: у меня за своих детей душа болит, у нее за своих… Как Бог даст, так и будет». Наклонил голову, шел, шел… и миновал их. Если бы медвежонок за отцом увязался, медведица бы отца порвала. Но пришел невредимый и с картошкой.
Картошку сажали – вырезали по глазку, садили, и ничего, росла. Я помогал копать. Иногда весной попадались старые клубни. Это была замечательная находка. Мы бежали за щепочками, разжигали плиту, эту картошку поджаривали с двух сторон на плите без соли, без всего. Кусали с разных концов: «Вот, Митя, смотри: это – колбаса, а это – хлеб. Ты не перепутай. Сначала «хлеб» откуси - побольше, а потом «колбасу» - поменьше». И мы съедали эти картошины вдвоем. «Вася, я еще кушать хочу. Пойдем еще копать». Ну, когда найдем, когда нет.
Освещение было лучинами, отец приносил поленья, мы щепали из смолистых поленьев тонкие лучины и жгли. Спать ложились рано. Потом купили пятилинейную керосиновую лампу: зажигаешь фитиль, сверху надеваешь стекло. Потом более мощную, семилинейную. Я при ней читал ночью. Мама: «Вася, Вася!» А я ничего не слышу. «Сожгу все твои книги!» Я уходил в библиотеку, читал запоем. Помню «Мои университеты» Горького. Издание 189… года. А я сначала не понял даже, когда прочитал про «развлечения» молодежи, описанные Горьким… Кстати, когда я уже служил в армии, мы 2 недели плыли на пароходе по Лене, и я увидел у одной старушки на палубе 3 класса книгу Пушкина, старинное издание. Я ходил, ходил мимо нее, заглядывал. «Молодой человек, я не думаю, что Вы в меня влюбились. Наверно, Вас заинтересовал томик Пушкина». - «Да, Вы правы. Может, дадите почитать на одну ночь?» - «Нет, на ночь не дам. Но я с утра здесь отдыхаю на палубе, загораю. Пожалуйста, садитесь рядом и читайте». И я как присел… Там совсем не то, что мы на уроках учили. Память у меня была хорошая, и я много чего наизусть выучил.
Что касается властей… Комендант подпишет разрешение, если нужно по своим делам в другой поселок, только тогда можно куда-то выехать. Отец в первый раз меня повез устраивать в пятый класс, на квартиру меня надо было определить. Дальше уж я сам. В 5 класс надо было ехать учиться за 20 км, только с разрешения коменданта. Правда, это не запрещали. Я отмечался у коменданта, бежал 20 км до поселка Шайтанка, там тоже отмечался. Там в комендантах был капитан, все сидел качался в кресле-качалке, лениво так, глаза приоткроет… Мы ходили вдвоем с парнишкой, он чуть постарше, все глазами шарил в поисках камня, говорил: «Как он глаза закроет, я ему камнем в лоб дам, и мы быстро убежим!» - «Ты что, с ума сошел! Тебе-то хорошо, у тебя отца нет, а моего сразу на 10 лет посадят!» Такая вот детская логика: хорошо, что отца нет!
Хозяину или хозяйке принесешь деньги, возьмут на квартиру. Кто-то кормил, кто-то нет. Немцы – кормили. А гагаузы, русские или другой кто… «Пост великий, Вася!» - одна заявила. - «Нельзя много кушать!» Сварит кисель, подаст на мелкой тарелке и кусочек хлеба, а что это пацану? А другая бабушка, Криворучко: «Пойдем, Вася, ко мне зайдем». Я зашел. Она мне дает пол-литровую кружку молока и большой ломоть хлеба (у них еще с 30-х годов коровы были): «Кушай!» Я говорю: «Бабушка, так ведь пост великий сейчас! Нельзя! Грех ведь!» - «Кушай, сынок, кушай. Пусть грех на мне будет»... Она очень верующая была. Они воровски, чтобы комендант не узнал, собирались тайно, молились. «Только, сынок, смотри, никому не рассказывай». Как-то взрослые мне доверяли. Мужики собрали небольшой приемник, слушали «Голос Америки». Никого из пацанов не пускали, меня пускали. Но я, как Штирлиц, никогда никому ничего не говорил, не выдавал: не видел, не знаю.
Витька, с которым мы раньше все время «воевали», потом стал моим лучшим другом (это его отец передал от моего письмо для Ворошилова). Он меня подкармливал: то картошку вареную украдет дома, то кусок хлеба. Мать у него жадная была. Здоровая такая бабища. Я за угол сарая спрячусь, а он мне что-нибудь принесет съестное. Один раз мать его засекла нас и давай на него орать: «Нищим тут таскать будешь! Самим жрать нечего!» А сами корову держали, и все у них было. А отец Витькин один раз меня накормил. Я пришел к Вите, а его дома не случилось. А дядя Паша как раз кушать сел. «Садись со мной, поешь!» - «Да ну, спасибо, дядя Паша, неудобно!» - «Садись, Васька, садись, сынок!» И он мне картошки этой наложил, кружку молока, хлеб… «Ешь, Васька, ешь! Я знаю, что голодаешь!» И я наелся! Пришел Витя: «Пойдем поиграем!» Я с ним на улицу вышел, лег на траву, руки раскинул… «Не могу, Витя!»
В 1946-м у нас уже появились 4 козы. Я пацан, мне было интересно верхом ездить на них. На водопой к колодцу водил, поил из ведра, а назад ехал верхом. Соседка сказала маме. «Вася, ты же спину козе сломаешь!» - «Не сломаю! Я сажусь, как на лошадь». – «Бессовестный! Как тебе не стыдно! Она же кормилица наша!» Мама коз доила и зимой замораживала молоко в металлической чашке, копила на весну. Сами голодали, но… Мама завернет в тряпочку этот молочный ледяной круг и посылает меня к Анне: «Сходи, унеси, она хуже нас живет». Та меня обняла, рыдает…
Маме
От слез и голода ты опухала,Последнее сынам своим несла.
Растила, мучилась, недоедала,
Но нежной, ласковой была.
Сын Вася – 14 лет.
Конец войны у нас всех был связан еще и с ожиданием перемен к лучшему в бытовом смысле. Как мы радовались каждой добавке к пайку, снижению цен на продукты (а оно было, пусть и не намного), увеличению ассортимента в магазине (он был единственный на два поселка). Как правило, это случалось 1 апреля. Мы всегда, все время ждали улучшения жизни – и оно было.
Мама была очень добрая. Ей было около 40 лет, может, 41, когда мы попали на Урал. Умерла она в 76 лет.
Отец потом ездил домой, в Крым. Ездил дядя Степа, старший брат отца. Он работал механиком в Пермской области. Там жил родственник, двоюродный брат отца, фронтовик, герой. У нас в роду вообще все перепутано. Младший брат отца, инвалид, прекрасно знал немецкий язык, когда пришли немцы, обрадовались, что есть переводчик, так его с собой и таскали. После войны сидят братья за столом, разговаривают; как по стопке выпьют, так старший младшего за грудки хватает: «Недобиток!» - аж трясло его: «Почему ты на немцев работал?» Отец кулаком как стукнет по столу!..
А в учебе… В школе меня даже в пионеры не приняли. Я учился хорошо. Ребята за бараками в футбол гоняют: «Васька, пошли!» Нет, я за учебниками сижу. Вечером пионерские сборы, а мы лазим под окнами: я и такие же, как я, «враги народа». Я сунулся в УПИ. Но… «за наличием компрометирующего материала принять не можем». Такое зло меня взяло: да какой же я враг?! Почему мне не дают никуда идти учиться?
Комментарии
Популярные новости
