«Упаси вас Бог – узнать, что это такое». Монолог матери, похоронившей взрослую дочь

...В реанимацию Лилю доставили, как потом мне сказал врач, уже полумертвой. Это было в ночь на 3 сентября, и было неудивительно. Все лето дочь то поступала по «Скорой» в инфекционное отделение больницы, то выписывалась, а потом сразу, с редкими перерывами на день-два, возвращалась обратно. За период с 17 июня – ее день рождения, кстати, исполнился 21 год – до 4 сентября, когда Лили не стало, ее госпитализировали раз восемь-десять точно. Да, все было плохо, и вряд ли что-то можно было изменить, вылечить – у дочери ВИЧ, пятилетний «стаж» употребления наркотиков, на фоне всего этого тяжелая пневмония, сепсис… Но разве такие люди перестают быть людьми? ...Наркотики в жизнь моей Лили пришли вместе с первой любовью. Ей было 16, потянулась за мальчиком, который ей нравился… Мальчик отошел потом в сторону, а наркотики – остались… Лечились неоднократно, пытались бороться, но все время – срывы, все время… Замкнутый круг, из которого не получилось вырваться… За эти свои ошибки моя девочка заплатила и так, заплатила дорого. И, может быть, ни шпыняли бы их таких благополучные, «правильные» люди, ни вдалбливали бы в их головы мысль об их никчемности – взглядами, словами, пренебрежительным отношением – может быть, и жить бы им захотелось… Но случилось так, как случилось. И вроде бы смысл сейчас говорить о чем-то, рассказывать, но мне хочется, чтобы смягчились сердца тех, кто может помочь, может облегчить больным их боль. Чтобы к другим – пусть таким же «сложным», как Лилия – отнеслись по-доброму… ...Последние дни в больнице – это было страшно, обидно… То и дело подковырки – «Может, она у тебя укололась?» Да какое укололась? Она уже и ходить-то почти не могла – отеки страшные, ножки раздуло, ручки… До туалета – с моей помощью. Простите за натурализм, но люди, которым доводилось ухаживать за тяжелыми больными, поймут: в какой-то из дней Лиля успела дойти до туалета и… обкакалась. Не чувствовала уже позывов, не контролировала свой организм. Ох, возмущались в отделении: «Да она тут у нас все загадила!» Девочки, вы где работаете? В больнице, где может случиться всякое… Разве больной человек специально вам «вредит», беспокоит? И разве вы задумываетесь о том, как больно слышать им – еще живым – окрики и ругань? Лилия была очень красивой девушкой. Ее ошибки и выбор стоили ей слишком дорого. Фото: семейный архив ...По ночам Лиле часто было плохо – она стонала, просила о помощи. Женщина, которая лежала с ней в одной палате, рассказывала мне: дочка зовет-зовет медиков – никто не подходит. В соседней палате, где также стонал мужчина – от боли, проблема решалась просто – дверь закроют поплотнее и все. А тут, при Лиле, я почти постоянно – дергала, просила, ругалась, требовала. Так что все-таки нет-нет да обращали на нее внимание… ...Дочь часто задыхалась, даже губы начинали синеть. Поставят какую-то капельницу – ей еще хуже. Спрашиваю у медиков – как же так, почему от лекарства хуже, может, не подходит оно? Нет, говорят, что врач назначил, то и ставим – не может быть хуже, не придумывайте… Кислорода даже в инфекционке нет – это ведь безумие какое-то. В один из таких приступов Лиля сама себе вызвала «Скорую». Диспетчер спрашивает, мол, где вы находитесь, адрес? Она говорит – в инфекционном отделении. Немая сцена. Вызывать в больницу «Скорую», чтобы «Скорая» доставила тебя в ту же больницу – к врачам, которые хотя бы снимут приступ удушья… Я просила врача дать дочери направление на лечение в Екатеринбург, но получила отказ – «краснотурьинцы лечатся в Краснотурьинске». За пару недель до смерти, числа 15-16 августа, Лиля пошла к главврачу Юрию Гончарову. Сама, потихоньку… Умоляла перевести ее в терапевтическое отделение, пожаловалась, что лекарство, которое ей капают в инфекционном, не помогает – задыхается она от него. Я присутствовала при этом разговоре. Юрий Николаевич Лилю узнал, одно время она подрабатывала в ЦГБ. «Лилечка – так и обратился к ней: Лилечка – я, говорит, обещаю тебе, через два дня ты будешь лежать в терапии». Ни через два дня, ни через пять ничего не изменилось. Я сама подходила к заведующей терапевтическим отделением Татьяне Дуркиной, спрашивала, можно ли Лилю перевести. Нельзя. То указания такого не было, то, как мне показалось, распоряжения Гончарова ничего не значат для его подчиненных. В общем, в больнице еще и внутренние распри, похоже… Нет и контакта с медиками в других учреждениях. Например, к наркологу Татьяне Красноперовой я ходила сама, рассказала, в какой ситуации дочь. Она удивилась – почему, говорит, врачи горбольницы даже не позвонят, не посоветуются по поводу такой пациентки? В итоге, видимо, созвонились – я передавала просьбу Красноперовой в ЦГБ. Лиле назначили после этого реланиум и трамадол, она хотя бы спать смогла ночью… Конечно, все это – не на пользу пациентам. А я теперь, особенно теперь, понимаю, что для человека важно не только (а иногда даже и не столько) лечение, но и отношение к нему. Доброе слово, как говорится… Поэтому очень хочется, чтобы в человеке видели человека прежде всего. За свои ошибки, за наркотики, за неразборчивость в людях моя дочь дорого заплатила. Неужели она не заслужила хотя бы сочувствия в свои последние дни? P.S. Из больницы я, кстати, уволилась 25 августа. Чувствовалось все это – косые взгляды, отношение какое-то, словно к пустому месту… Это все после той истории с фотографиями, когда я пыталась показать всем, в каком состоянии инфекционное отделение. Думаю, неправильно замалчивать такие проблемы в больницах. И даже зная, что все закончится так – увольнением, я бы и сейчас сделала то же самое. Потому что мы, если молчим, не пытаемся хотя бы привлечь внимание к каким-то ситуациям, – соучастники, и однажды наше равнодушие по нам же и ударит.

Ирина Соловьева, Краснотурьинск.