Чем больше пытаешься разгадать культурный код Страны Восходящего Солнца, тем меньше уверенность, что его вообще можно разгадать

Япония очень маленькая, поэтому каждый клочок земли, пригодный для земледелия, возделан и ухожен. Жители Страны Восходящего Солнца трудяги и перфекционисты. Любую самую малую мелочь они доводят до совершенства. Поэтому даже обычные вещи превращаются в произведения искусства. А любоваться красотой здесь умеют. Недаром цветение сакуры в Японии превращается в настоящий национальный праздник. 

Есть в японской культуре кодовые слова, понятные каждому местному жителю. Если, к примеру, в стихах говорится о любовании луной, то это, как правило, примета осени, как пение цикад - примета лета… Достаточно легкого намека, чтобы человек нарисовал в воображении картину. Пожалуй, в этом вся японская поэзия: изысканность, недоговоренность, краткость. Никаких поэм на тысячи строк, сюжетных баллад и прочих громоздких и многословных конструкций, где за обилием слов порой теряется смысл. Как и все остальное в Японии, поэзия здесь очень маленькая, она умещается в пять строчек – танка. Или даже в три – хокку (усеченная танка). Зато как много можно сказать в этих строчках… Чтобы научиться это слышать, надо, что называется, «наточить ухо». В нашем очередном путешествии по Литературной карте мира «Улитка на склоне» мы и попробуем услышать эту негромкую мелодию японской поэзии.  
«Тихо, тихо ползи, улитка, по склону Фудзи вверх, до самых высот!» – одно из самых известных стихотворений, его автор Кобаяси Исса. 
Кстати, японские стихи произносятся совсем не так, как мы привыкли: они скорее поются, чем декламируются. И в этом тоже есть свое очарование. 
Излюбленная тема стихов – природа; через ее изменчивые состояния можно передать любое человеческое чувство, любое движение души. Красивое стихотворение может стать украшением дома. Дело в том, что поэзия и каллиграфия – почти синонимы. В этом чувствуется влияние Китая (японская культура вначале вообще развивалась, скажем так, «по следам»). Единство формы и содержания в чистом виде. Свиток с таким изящно написанным стихотворением можно поместить в токонома (специальную нишу, где выставляются «предметы для любования», составляющие гордость хозяев дома). 
Интересно, что умением слагать стихи (обязательно к случаю! Только этот не тот случай, как у нас: «Поздравляю тебя, Настя, и желаю в жизни счастья!» Вспомните названия стихов из прошлого путешествия: «Вторю стихам друга о весенних чувствах…», «В опьянении перед красной листвой», «Зимней ночью слушаю цикад» - хоть хокку не имеют названий, но принцип примерно тот же: что-то «зацепило» - и вот, пожалуйста, хокку) обладает практически любой японец. Это часть национальной культуры. Может быть, и не шедевр сложит, но вполне себе достойно. Дело в том, что в Японии с шедеврами вообще как-то все сложно. Менталитет такой, что все должно быть массово, коллективно, а выставляться – это как-то неэтично, недостойно… неприлично даже. И, я бы сказала, чревато.
Где-то мне попался анекдот из серии «встречаются как-то француз, немец и…» Суть такая: тонет корабль, шлюпок не хватает, мужиков как-то надо спровадить за борт. Капитан кричит американцу: «Прыгай, у тебя страховка на миллион!» Англичанину: «Прыгай, будь мужиком!» Французу: «Не сметь прыгать!» Немцу: «Прыгай! Это приказ капитана!» Русскому: «Там за борт бутылка водки упала!» А японцу: «А все уже прыгнули!»
Наши журналисты-международники в свое время хорошо написали обо всем этом. Кстати, очень советую прочитать книгу Всеволода Овчинникова «Ветка сакуры» или «Сакура и дуб» (сопоставление двух культур: Англия и Япония), за которую он даже был в 1985 награжден Государственной премией, в книге масса интересных и точных наблюдений за жизнью Страны Восходящего Солнца, много о менталитете японцев. А в книге В. Цветова «Пятнадцатый камень сада Рёандзи» есть такой пассаж: 
«У японцев есть поговорка "забивать гвозди". По возвысившейся над группой индивидуальности могут ударить, как бьют по шляпке гвоздя, вылезшего из доски. Удары тем сильнее и, следовательно, больнее, чем больше шляпка и заметнее гвоздь. И далеко не у всякого японца появляется желание, а главное, хватает мужества сделаться торчащим гвоздем. Если же голова индивидуальности оказывается прочнее шляпки гвоздя и упрямо лезет наружу, группа впадает в растерянность, ей неуютно рядом с индивидуальностью, она старается отделиться от нее, порвать с ней. 
Выдающийся японский дирижер Сэйдзи Одзава, кого приравнивают к Евгению Мравинскому и Герберту Караяну, не смог играть с японскими симфоническими оркестрами, несмотря на их высокий исполнительский уровень. Одзава вынужден был выехать за границу и теперь приезжает в Японию только на гастроли.
Высокий технический уровень японских музыкантов, художников, поэтов, кинематографистов - тоже результат проявления общинного сознания, которое нашло выражение в поговорке "забивать гвозди". Мастера подражают признанному основателю какого-либо направления в искусстве или литературе. Они бесконечно повторяют, воспроизводят лучшие образцы творчества предшественника, доводя свою технику до совершенства. Но стоит кому-то выделиться из общей массы за счет глубины или оригинальности идеи, заключенной в произведении, как в ход пускаются молотки». 
Как при этом все-таки получается, что мы знаем о существовании таких мастеров живописи и графики, как Кацусика Хокусай или поэт Какиномото-но Хитомаро, мне просто даже удивительно. Впрочем, такая уж это страна, загадочная сама по себе.
И уж коли речь зашла о литературе, то пару слов о ее представителях, выдающихся, несмотря на систему забивания гвоздей, сказать стоит. 
Может быть, в Хэйанскую эпоху («золотой» 9 век, расцвет всего – литературы, искусств, недаром «хэйан» переводится как «мир и покой») вопрос не стоял так остро? Иначе до нас не дошли бы жемчужины японской прозы – такие, как роман загадочной придворной дамы Мурасаки Сикибу «Повесть о принце Гэндзи». Книгу до сих пор любой их школьник знает назубок, в отличие от биографии женщины, которая ее написала. Никаких сведений личного характера, только из дневника можно кое-что узнать. Вообще, дневники, «записки» разного рода были в хэйанской Японии любимым жанром: «Записки из кельи», «Записки от скуки»… Еще одно великолепное произведение той эпохи – «Записки у изголовья», его тоже написала придворная дама по имени Сэй-Сёнагон (женщины в хэйянскую эпоху – разговор особый!).
«Трудно себе представить нечто более поэтичное, изысканное и грустное. Цветы грушевого дерева не в почете у людей. Никто не привяжет к ветке цветущей груши и самого незначительного письмеца.
Цветком груши называют лицо, лишенное прелести. И правда, он непривлекателен на вид, окраска у него самая скромная.
Но в Китае слагают стихи о несравненной красоте цветка груши. Невольно задумаешься, ведь не случайно это… Вглядишься пристально, и в самом деле на концах его лепестков лежит розовый отсвет, такой легкий, что кажется, глаза тебя обманывают.
Повествуя о том, как встретились Ян Гуй-фэй с посланцем императора, поэт уподобил ее облитое слезами лицо «ветке груши в цвету, окропленной дождем». Значит, не думал он, что цветок груши неказист, но считал его красоту совершенной». 
(Вот мы и опять встретились с историей китайской красавицы из поэмы «Вечная печаль»!)
Такая же поэзия разлита по страницам «Повести о прекрасной Отикубо» (очень напоминает историю Золушки!). Кстати, ни один прозаический текст не обходился без стихов, щедро рассыпанных в тексте. Их по любому случаю сочиняют (или вспоминают) герои. Характерно, что навыки стихосложения и каллиграфии считались обязательными для самураев. Суровый воин воспевает цветочки и рисует картинки?.. На самом деле тот, кто виртуозно владеет кистью (на шелке, тушью… да там же нельзя ни одного неверного движения сделать!), наверняка так же виртуозно фехтует. Сосредоточенность, концентрация, «мелкая моторика» и все такое…
Среди «шести бессмертных» в поэзии знаменит Аривара-но Нарихира. Блестящий красавец-принц, которого прославили не столько деяния на государственном поприще, сколько будуарные приключения, этакий принц Флоризель или Дон Жуан на японский лад. Но, надо отдать ему должное, успехом у дам он обязан не столько красивой внешности, сколько поэтическому таланту. 
Как будто аромат душистой сливы
Мне сохранили эти рукава,
Лишь аромат...
Но не вернется та,
Кого люблю, о ком тоскую...
По японской традиции, если не умеешь красиво слагать стихи, то нечего даже и рассчитывать на внимание прелестницы, особенно придворной дамы. Приключения принца стали сюжетом для «Исэ моноготари» (10 век); возможно, сам же Аривара Нарихира был и автором повести. 
Из женщин самое большая известность, пожалуй, принадлежит Оно-но Комати. С этим именем связана красивая и печальная легенда о неприступной красавице. Она поставила влюбленному юноше жестокое условие...
«– Я была слаба и искала того, что ищут слабые души - полутонов, оттенков, отзвуков, сновидений... Когда в мою жизнь вошел тот мужчина, я не поверила ни ему, ни себе. Я сказала - сто ночей подряд проведешь ты у моих ворот! И он повиновался. Он приходил и ждал - и я за своими прекрасными бамбуковыми шторами сидела, затаившись, наслаждаясь его ожиданием... Знаешь ли ты, как это опьяняет душу?
Девяносто девять ночей он приезжал к моим запертым воротам. Настала сотая ночь - и он не появился. 
– Эту историю знаю даже я, ничтожный монах, - видя, что поэтесса не может найти нужных слов, помог ей Бэнкей.
– Он заболел и умер. Люди говорили, что его сгубила ночная сырость. Перед рассветом она особенно чувствуется и влияет на сердце...»
Как раз тогда, когда Комати готова была полюбить, судьба и наказала ее за бессердечие. Она удалилась от двора, стала монахиней и до конца жизни оплакивала несостоявшееся счастье. Такова легенда.
Думала, что они мне,
Эти белые облака
Над вершинами гор?!
А они меж нами
Все выше и выше встают...
Оборваны корни 
Плавучей плакучей травы. 
Так и я бесприютна! 
С легкой душой поплыву по теченью, 
Лишь только услышу: «Плыви!"
Но у этой печальной истории появилось неожиданное продолжение в повести Далии Трускиновской «Монах и кошка». Как известно, на Востоке посмертное перевоплощение – дело обычное. И дух Оно-но Комати вернулся в мир в поисках утраченной любви. Но героям повести предстоит встреча не только с призраком Комати, но и с куда более страшными существами – или духами? или демонами?
Вообще, любая фантастика с оттенком этничности базируется на фольклоре. А уж японские сказки, доложу я вам… Нет ничего более утонченного и прекрасного – Снежная Дева, Земляника под снегом и все такое… И нет ничего более страшного, пожалуй, потому что от всех этих жутких оборотней прямо мороз по коже: Рокуро-куби (ожившая «расчлененка»), Йикининки (демон-людоед), Нопэрапон…
Кстати, вот и роман такой есть у Генри Лайона Олди: «Нопэрапон, или По образу и подобию»: 
«Окованное медью дерево вновь поднялось, готовое с силой опуститься, но юноша замер: краденая маска упала на могильный холмик, и вместо лица жены покойного мастера или хотя бы вместо тысячи лиц, безумно слитых в одном, на Мотоеси уставился гладко-лиловый пузырь, похожий на яйцо или волдырь после ожога.​‌‌​‌‌​‌‌‌ ‌Нопэрапон – воровская нежить, способная принимать любой облик». ​​​‌‌‌ ​‌​​​‌ 
Но не только в лице дело; есть вещи похуже. «Это случается, нечасто, но случается, когда лицо души еще более неоформившееся, чем лицо тела. Ты нопэрапон  — изнутри. Ты — зеркало не для чужой внешности, а для чужих порывов и настроений».
Знаток и любитель всякого рода кладбищенской нечисти – Борис Акунин (в миру Григорий Чхартишвили), помешанный на Японии. В серии книг про Эраста Фандорина Япония присутствует постоянно. В «Нефритовых четках» есть рассказ «Сигумо» (еще один оборотень).​​‌‌​‌ ​​‌​‌‌А перекочевал он туда из книги «Кладбищенские истории»:
«На Иностранном кладбище смерть мистична и непостижима, потому что это Внезапная Смерть, которую нельзя предугадать, к которой невозможно подготовиться. Здесь ее зона, ее заповедник, и когда начинаешь это чувствовать, делается по-настоящему страшно. В низинной части Гайдзин-боти всегда сумрачно и тихо. Над головой смыкаются ветви деревьев, звуки города почти не слышны, вокруг ни души. Всякое старое кладбище — это узел, в котором сплетаются несоприкасающиеся нити: разные пласты времени, жизнь и смерть, реальное и призрачное. Рациональность отступает, давая простор фантазии и вечному подозрению, что многое на свете не снилось нашим мудрецам. 
 ​​‌​‌…​‌​​​‌Это место включено во все туристические путеводители по Иокогаме, но я ни разу не встречал там посетителей — разве что на вершине холма, возле главных ворот. Встанут на обзорной площадке, пощелкают камерами (старинные могилы на фоне небоскребов — очень эффектно), а вниз, в густую тень, не идут. Назвать эту тень манящей трудно. Какая-то она нехорошая. Над мертвыми камнями там висят огромные пауки, иные размером с хорошее блюдце. Их невесомые нити тянутся от мраморных ангелов к гранитным бодхисатвам…»
Кроме всего прочего, хочется посоветовать серию книг Б. Акунина «Любовь к истории», которая родилась из его Живого Журнала. Это интересные и неоднозначные факты, снабженные комментариями Акунина и оставляющие место для дальнейших самостоятельных поисков и размышлений. Каждый сюжет в развернутом виде мог бы стать романом. Но – не случилось. Вот эти «куколки» ненаписанных книг, в которых, свернувшись червячком, лежат забавные, грустные, героические и прочие истории, и представляют собой сборники «Самая таинственная тайна», «Самый страшный злодей», ​​‌‌​‌ ​«Настоящая принцесса» и т.д. ​​‌​​​ ​‌​​​‌ ​​‌​​‌
Кстати, для европейца, наверно, самая настоящая японская принцесса была бы далеко не так интересна, как… ну, конечно же, гейша. Куда же без этакой экзотики. К вашим услугам «Мемуары гейши» Артура Голдена и совсем уже настоящие «Настоящие мемуары гейши» Минеко Ивасаки. 
Словом, для желающих получше изучить Японию книг хватает. Но вот ведь парадокс! Как бы вы ни пытались стать в этой культуре «спецом», «своим» - не выйдет. Чем больше пытаешься разгадать культурный код Страны Восходящего Солнца, тем меньше уверенность, что его вообще можно разгадать. Возвращаясь к книге В. Цветова «Пятнадцатый камень сада Рёандзи»… Японский сад камней устроен так хитро, что из 15 камней на виду всегда только 14. С какой бы точки ты ни заходил, откуда бы ни смотрел – 14, и все тут. Перемещаясь, ты видишь искомый пятнадцатый камень, но при этом из виду исчезает один из тех четырнадцати… Что ж, «Восток – дело тонкое…»