То лето тоже было очень жарким. Обитатели третьего этажа серовского роддома плавились под прямыми лучами солнца, нещадно бившего прямо в окна. Хилые шторы совсем не спасали. Чтобы хоть как-то остудиться, мы намачивали водой ночные рубашки и так и бродили по палате.
Роддомовский быт неродивших однообразен. Дни, длинные и скучные, проходят в бесцельном брожении по коридорам, разговорах с соседками по палате о мужьях, свекровках и детях, о быте…
Нас в палате было пять человек. Все, кроме Натальи, с которой уже после роддома мы очень подружимся и будем много лет дружить домами, ждали первенцев. Наталья ждала третьего ребенка, сына.
Ярким экземпляром палаты была Настя. Маленького роста, очень худая, с кривенькими ногами, вечно всклокоченными волосами, выпученными глазами и большим животом. Когда я впервые ее увидела, сразу пришла в голову аналогия с героем гофмановской сказки Крошкой Цахес. Кроме «сказочной» внешности она была еще и сказочно глупа и болтлива. Время от времени мы спрашивали: «Настя, а кто отец ребенка?» И каждый раз нас ждала новая захватывающая история зачатия. Один раз она поведала нам, что беременна от какого-то престарелого истопника. Другой – что ее муж, богатый и уважаемый человек, сейчас в командировке «и вот он приедет – я вам его покажу» - мечтательно закатывает глаза. За время совместного проживания мы выслушали еще много версий, но между собой единодушно сходились во мнении, что девку обрюхатил тот самый истопник.
Потешались над Настей и в отделении, благо, поводов она подавала более чем. То подойдет к медсестре и, помявшись, просит заменить ей свечи на таблетки, «а то свечи такие противные, я их никак проглотить не могу». То залезет в хозяйственную ванну, в которой санитарки замачивали клеенки, тряпки и инвентарь, напустит воды, гелей-шампуней и уляжется отмокать. Санитарки каждый раз приходили в ужас, орали, что она непременно поймает какую-нибудь заразу и загубит ребеночка. А потом мстительно рассказывали «по секрету», как Настя приходила-таки к врачу попросить какое-нибудь лекарство, «а то у меня там всё чешется».
Однажды, когда мы все сидели за обедом, в столовой появилась медсестра и стала распекать женщин за то, что измазали батарею и стену возле унитаза фекалиями.
- Вы знаете, какая зарплата у санитарки? Шесть тысяч! И она за эти деньги теперь еще должна и ваше безобразие убирать?! Ну как вам не стыдно, взрослые женщины, а так себя ведете. В-ва! - выкрикнула она Настю.
Та как раз ела суп и от неожиданности громко поперхнулась. Прокашлявшись и проглотив остатки, закричала:
- А что опять я-то? Почему сразу на меня-то?
- Да никто на тебя не говорит. Иди на укол.
Потом в палате она, разминая уколотую ягодицу, продолжала возмущаться. А мы, развеселенные ситуацией, изо всех сил подливали масла в огонь. «Да ладно тебе, Настя, иди, признайся уже, ты ведь это сделала, ты!» Она возмущенно сверкала глазами, размахивала руками, отчего выглядела еще смешнее.
Конечно, мы над ней посмеивались. Но не припомню, чтобы наши шутки носили хоть немного злости и желания унизить. Мы прекрасно видели, как она несчастна в своей глупости. Видели, что у нее не было сменной одежды. Когда уже невозможно было терпеть запах ее давно нестиранной одежды, отвели ее к сестре-хозяйке и попросили дать ей больничный комплект. Видели, как она ест за общим столом, быстро и жадно и по возможности с добавкой. Видели ее окружение – подружки и друзья-приятели с типичной для гопников внешностью приходили ее навещать, и даже почти каждый день. Но никогда не приносили ей ничего вкусненького. Потому мы охотно подкармливали ее, организовывая «круглые столы» и просто угощая фруктами-йогуртами, которыми заваливали нас заботливые родственники.
Однажды ей все-таки что-то принесли. Она летала по отделению, показывала всем яркие пакетики и изо всех сил пыталась осчастливить угощением и нас.
Продолжение следует.
